«На дерево залез, и его оттуда сняли»: московский судмедэксперт — о копейском маньяке, детских смертях и ядах

Россия помешалась на тру-крайме. Никогда не слышали такого слова? Объясняем. Это документальный жанр с рассказом о реальных преступлениях. Видео на YouTube о маньяках и бандах собирают миллионы просмотров, а на подкаст-платформах можно найти десятки авторов со страшными историями. Поймать волну стараются и киношники с книгоиздателями. Только за последние пару лет в прокат вышли «Чикатило», «Душегубы», «Фишер», и всё это — сериалы и фильмы о реально существовавших маньяках.

Пока одни рассуждают о природе такой популярности, другие удовлетворяют спрос, и в феврале в России даже впервые пройдет «Тру-Крайм Фест» — для фанатов реальных криминальных историй. Одним из спикеров там будет судебно-медицинский эксперт из Москвы Алексей Решетун. Недавно он приехал в Челябинск и несколько дней работал в архивах областного суда. Оказалось, его интерес связан с делом копейского маньяка-душителя. Мы встретились с Алексеем и расспросили его о деле Яикова, взрывах в метро и работе судебно-медицинских экспертов (нет, они не обедают там же, где вскрывают трупы).

Сначала коротко введем вас в курс дела, ведь за 20 лет многое забылось. В начале 2000-х Копейск лихорадило из-за громкой серии убийств. Своих жертв маньяк сбивал с ног, затаскивал в безлюдное место, насиловал и душил. Погибли тогда четыре женщины и две школьницы-выпускницы, причем девочек убили ночью после последнего звонка. Всё продолжалось около года, а задержать преступника помогли подростки недалеко от места последнего убийства. Услышав женские крики, они позвонили в милицию. Обвинение предъявили копейчанину Вячеславу Яикову. Он признался во всех шести убийствах и подробно рассказал об обстоятельствах. Но от уголовной ответственности был освобожден. В 2008 году Челябинский областной суд признал, что Яиков был невменяем в момент совершения преступлений, и назначил принудительное лечение в психиатрическом стационаре закрытого типа с интенсивным наблюдением.

— По делу копейского маньяка Яикова вы в начале 2000-х годов тоже работали. Какой была ваша задача на тот момент?

— Это было в 2002−2003 году. Я работал судебно-медицинским экспертом в Копейске. И мы с коллегой исследовали жертв, все шесть трупов, включая девочек-выпускниц, которых маньяк убил на выпускном вечере. Потом, когда его задержали, я проводил освидетельствование.

— Какое впечатление он на вас произвел?

— Обычный человек, ничем не примечательный. Потому многое и забылось, что он был обычным. В документах есть, конечно, всё: экспертизы, осмотр места происшествия, протоколы допроса, очные ставки. Теперь у меня, скажем так, появилась цельность картины. Я ведь не принимал участия в судебных заседаниях, поэтому некоторых моментов даже не знал.

— Каких, например?

— О нём, о его личности, о его жизни еще в Киргизии. Они же с мамой приехали сюда, получили гражданство буквально за год или за два до этих событий. Яиков был ранее судим по наркотической статье — за махинации с наркотиками. Не помню, отсидел он или нет, но даже если отсидел, то совсем немного, потому что у него уже тогда был диагноз. Мама у него работала продавцом, он работал грузчиком, папа — алкоголик. Ничего особенного.

— Все жертвы Яикова были задушены, верно?

— Да.

— На места преступления вы тоже ездили?

— Не на все. На парочку ездил я, на остальные мой тогдашний начальник. Школьницы у него были предпоследним эпизодом, а на последнем его уже задержали. Девочек задушили на территории детского сада. Сам выпускной в другом месте проходил, но выпускники ведь гуляют по всему городу в эту ночь. Насколько я помню, он пытался с девочками познакомиться, а они не захотели, и он за ними пошел.

— А задержали его совершенно случайно.

— Да, люди услышали крики вызвали полицию (тогда еще милицию — Прим. ред.). Тогда уже все были насторожены, знали, что орудует какой-то человек нехороший. Ребята какие-то вызвали милицию, и милиция очень хорошо сработала — оцепила район. Яиков на какое-то небольшое дерево залез, там притаился, а потом зашевелился, и его оттуда сняли.

— Очень странный способ скрыться.

— Он умственно отсталый человек, больной, его поэтому даже маньяком нельзя назвать в полной мере. Он сейчас пожизненно лечится в психиатрической больнице особого типа.

— Выйти он оттуда уже не сможет?

— В таких случаях с определенной периодичностью проводится комиссия, и теоретически человека могут признать социально адаптивным. Но в его случае — вряд ли, потому что заболевание у него с детства и на всю жизнь.

— Есть у вас понимание, почему эта история была такой долгой? В 2003 году его задержали, только в 2008-м осудили.

— В принципе, суды часто так длятся. У законных представителей человека или у него самого, если он вменяемый, есть право на обжалование приговора, на кассационные жалобы. Пока это всё состоится, пока пройдут эти этапы, уходит время.

— А вы следили за делом Яикова, за его приговором?

— Нет, не следил, потому что суд был уже после 2006-го, когда я уже уехал в Москву.

— Вы приехали в Челябинск ради дела Яикова. Почему сейчас?

— Дело в том, что я уже достаточно долго сотрудничаю с организацией, которая проводит научно-популярные лекции на совершенно разные темы. У меня тоже есть цикл лекций, который я читаю в разных городах. И теперь эти организаторы задумали сделать «Тру-Крайм Фест». Это то, что сейчас очень модно, очень интересно людям — когда в основе не просто какой-то детектив, а именно реальная история. Хотя тут, конечно, существует тонкая грань между пропагандой и просто рассказами.

Фестиваль будет в феврале, и так как я до этого рассказывал, что имел отношение к расследованию дела так называемого копейского маньяка, меня попросили об этом доложить. Я поначалу согласился, а потом сел, подумал и понял, что прошло 20 лет, и у меня никаких документов на руках нет. Помнить я, конечно, что-то помню, но этого недостаточно для того, чтобы сделать качественный доклад. Поэтому я списался с Челябинским областным судом и попросил разрешения поработать в архиве. Дело не засекречено, и я был допущен.

— И вот я прилетел, договорился с судом, и два дня там работал. В деле 14 томов, и я отсканировал все, что мне было нужно. Мало того, я сегодня встречался со следователем, который был начальником следственной группы по этому делу. Мы с ним поговорили, он рассказал много интересного. В общем, съездил я очень плодотворно. Думаю, что получится очень интересный рассказ, и есть даже задумка об этом написать книгу.

— Вам вообще с маньяками много приходилось работать?

— Нет, это такой стереотип, раскрученный в кино — о том, что постоянно происходит что-то такое загадочное, маньячное. На самом деле, так называемые маньяки бывают очень редко в нашей стране, какие-то серийные убийства встречаются крайне редко. Они все на слуху, но, если разбить по времени, понятно, что их очень мало. В жизни все гораздо проще, чем в кино.

— А как вообще вы в Копейске в тот момент оказались? Вы же родились в Казахстане.

— Я в 1995 году сюда перевелся из Омска — в медицинский институт на третий курс. С 1995-го по 2006-й я жил в Челябинске, учился в мединституте, и с 1999-го по 2006-й работал в Копейске.

— Почему именно Челябинск?

— Я поступал на факультет спортивной медицины в Омский институт. А это были 1990 годы, постоянно все менялось, и факультет просуществовал два года, потом его закрыли просто-напросто. Студенты спросили: «А нам чего?», и услышали: «Хотите — уходите, хотите — переводитесь на платные курсы». На платный переводиться не было желания, уходить — тоже. Я перевелся в Челябинск на лечебный факультет. В 1999-м я закончил институт и с этого года уже работал судебно-медицинским экспертом.

О том, как в принципе состоялся выбор профессии, Алексей Решетун в интервью рассказывал уже сотню раз. Его родители тоже были врачами, так что с атласом по анатомии он познакомился еще в детстве. В ближайшем российском городе — Омске поступать в начале 1990-х можно было в автодорожный, ветеринарный, медицинский вуз или в высшую школу милиции, и выбор был сделан в пользу меда. Но заниматься именно лечебной работой Алексею не хотелось с самого начала, преподавать анатомию без практического опыта казалось глупым, а вот судебная медицина вызвала интерес. Поэтому примерно ко второму курсу сомнений о выборе специализации не осталось. Но вернемся к разговору.

— В Копейск вы после вуза по распределению попали?

— Нет, я сам туда захотел. Это близко от Челябинска, удобно добираться, и была возможность чему-то научиться гораздо быстрее, чем, например, в крупном городе. Меньше кадров, больше работы, и это разная интересная работа. Тогда у нас был Копейск плюс Красноармейский район — большая территория, и обычно все то громкое, что происходило в Челябинской области, происходило или в Красноармейке, или в Копейске, поэтому школа была очень хорошая.

— В одном из интервью вы говорили, что за то время у вас были практически все возможные задачи, кроме авиатравмы.

— Я и следователю сегодня то же самое сказал. Авиакатастроф не было, а абсолютно все остальное, что есть в судебной медицине, было. Тогда были «веселые» времена. Без фамилий, конечно, но воевали друг с другом представители разных семей, цыгане буйствовали — убивали то своих, то чужих. Отец, например, убивал дочь за разврат. У нас недели не проходило без какого-то убийства, а то и через день это все было. Кого-то подкапывали где-то, и мы ездили искать, убийства детей были, детские банды были. Тогда и шахты работали, поэтому был шахтный травматизм. Крупных аварий на моей памяти уже не было, единичные случаи были — и локальные взрывы метана, и засыпало [шахтеров], и люди падали в эти шурфы.

— Вам в таких случаях нужно было на глубину спускаться?

— Мы не спускались. Когда мы приезжали на шахту, тело обычно уже было поднято спасателями. По правилам мы не можем работать в опасных условиях труда. Следователь должен обеспечить место осмотра трупа, спокойные условия, не угрожающие жизни. Сам он вниз может спуститься, потому что это его работа, а эксперт судебно-медицинский не обязан. Хотя мы, бывало, и в карьеры спускались, и в разных местах работали.

— Если сравнивать работу в Копейске и Москве, насколько сильно все отличалось — по оснащению, по делам?

— По оснащению в 2006 году особой разницы не было. Сейчас, конечно, очень сильно отличается, в Москве очень все современное. А в плане интенсивности работа отличалась очень сильно, потому что в Москве такой нагрузки никогда не было. В Копейске нас было два человека, но кто-то один мог быть в суде или, например, на выезде. А у тебя есть определенное количество [тел], тебе столько привезли, и у родственников уже похороны оплачены, все согласовано. Например, их [тел] двенадцать, и ты двенадцать вскрываешь. Если больше иногда, то больше. И никого не интересует, выработал ли ты свою ставку, переработал ли ты, когда у тебя закончится рабочий день. Ты просто должен эту работу сделать. А в Москве, конечно, было по-другому. Там нормы определенные, больше трех-четырех [вскрытий] в день тебе никто не даст, четыре — это уже потолок.

— Некриминальные исследования вам тоже приходилось делать?

— Конечно. Судебно-медицинский эксперт, кроме откровенного криминала, исследует и другие случаи. Это смерти внезапные, скоропостижные, без уточненных обстоятельств. Как правило, все эти смерти связаны с заболеваниями. Есть определенные показания, по которым смерть относится к судебно-медицинскому случаю. А разделение на патанатомов и судебно-медицинских экспертов было всегда, и сейчас оно тоже есть.

— У экспертов сейчас есть достаточно серьезная защита, чтобы самому ничем не заразиться, — костюм, шапочка, респиратор. Но в одном из видео вы упоминали, что раньше иногда могли использоваться только перчатки.

— Да, это было в начале двухтысячных, когда была беда со снабжением. В Копейске мы перчатки иногда в конце рабочего дня мыли, выворачивали, на батарее сушили, а на следующий день опять в них работали.

— Вы так спокойно об этом говорите.

— А куда деваться-то было? Сейчас такого нет. Я позавчера заходил на бывшую работу в Копейск, общался с коллегами, и сейчас там все нормально: перчатки есть, все есть. Со снабжением сейчас гораздо лучше. Рабочее место там тоже изменилось: всё немного перестроили, немного территории отжали у патологоанатомов. Сейчас стало больше площадей, и у заведующего теперь свой кабинет, у врача свой кабинет. А мы сидели все на первом этаже в трех очень маленьких комнатках, друг у друга на шее. Красноармейский район сейчас отдельно выделили: там сидит свой эксперт, и к Копейску они не относятся. А раньше нам оттуда много работы привозили. Мой первый труп, который я вскрывал по взрослым, был как раз из Красноармейского района.

— Вы хорошо помните его?

— Я писал про него в первой книге. Помню, как его зовут, и все обстоятельства, конечно. Фамилия у него была Робинзон.

— Настоящая?

— Да, звали его Роберт Юлиусович. Его в поле переехало сеялкой. Он лежал в поле, а второй [такой же местный] почему-то в августе на сеялке ехал, и они встретились.

— А с синдромом внезапной смерти вам приходилось работать?

— Да, конечно, было много раз. Синдром внезапной смерти относится к грудным детям. Там непонятна причина, но я все-таки считаю, что эти случаи в большей степени недообследованные. Не было тогда возможности до конца обследовать этих детей, лабораторий не было таких в Челябинске, которые могли бы полностью исключить заболевание, например. Сейчас не знаю, есть такие возможности или нет. А тогда методом исключения ставили вот такой диагноз.

— Есть такой стереотип, что работать с детьми могут не все эксперты.

— Не все к этому просто относятся, но работать могут все абсолютно. Кто-то делает это с большим дискомфортом, кто-то с меньшим. В Копейске мы вскрывали всё, а в Москве есть определенная группа экспертов, которая дополнительно проходит подготовку именно по детской патанатомии. И если что-то случается, то, как правило, определяют ребенка вот к этим экспертам. Единичные случаи и у меня в Москве были, как правило, травмы, что-то еще, но после Копейска я с детьми почти не работал, и слава богу.

— Раз в пять лет эксперты проходят обследование у психиатра. Были на вашей практике случаи, когда после такой проверки люди уходили, потому что понимали, что работа начала на них отражаться?

— Нет, ни разу не было. Я бы не сказал, что эксперты — люди закаленные, но люди, которые идут работать в судебную медицину, знают, с чем они будут работать. Так же, как и люди, которые идут в хирургию. Никакой закаленности тут нет, просто уже заранее есть принятие того, с чем ты будешь работать.

— В Москве вы еще работали по взрывам в метро.

— Да, взрывы были в 2010-м — в тот же год, когда упал польский самолет, когда торфяники горели. По взрывам я работал только на «Парке культуры», на «Лубянке» — нет. Станция «Парк культуры» от нашего морга была в одной остановке, поэтому мы сразу пошли туда и работали внутри, а на следующий день вскрывали тех, кто там погиб. Это взрывная травма, и там всегда большие разрушения, конечно.

— Но в целом людей идентифицировать можно?

— Когда можно сразу, когда нет, но в любом случае потом все равно определяют. Молекулярно-генетическая экспертиза тогда была, конечно, гораздо меньше развита, но она была.

— А отравления ядами в вашей практике были?

— Конечно. Иногда яд можно определить по внешнему виду или по запаху, а иногда только химическим исследованием. Если говорить про внешние изменения, то тут яркую картину дает окись углерода, например, угарный газ. Это отравление, когда люди гибнут на пожарах, и видно сразу, от чего человек умер. Некоторые яды пахнут специфически, и можно по запаху примерно сориентироваться и заподозрить. Некоторые влияют на кровь, и цвет крови меняется. Он может быть разным, от ярко-ярко-красного до темно-бурого, зависит от яда. Признаков-то много, но в любом случае конечную точку в диагностике именно смерти от отравления ставит химическое исследование.

— Эти отравления чаще случайные? Или целенаправленные тоже были?

— Случайных больше гораздо, целенаправленных очень мало. Это только в фильмах и в книгах людей чем-то целенаправленно травят. В жизни такие случаи, конечно, бывают, но их очень мало. В основном это какое-то случайное отравление — дома, в быту. Это могут быть тот же алкоголь, те же наркотики.

— Алкоголь и наркотики действительно сильно меняют тело?

— Меняют, конечно, особенно при хроническом употреблении.

— То есть когда к вам выступает тело человека, вы в целом можете по нему определить все, что он делал со своей жизнью?

— Все, наверное, не можем. Если он, например, любил на ночь читать, мы этого не скажем. Но то, какой образ жизни у него был примерно, да, можем предположить. И это не ребус, это просто применение тех знаний, которые мы получаем и в медицинском институте, и в интернатуре или в ординатуре, и во время работы. Это опыт, как и в медицине вообще. Не только судебно-медицинские эксперты какие-то загадки разгадывают. Любой врач, когда он ставит диагноз, точно также мыслит, определяет по разным признакам. Выявляет, суммирует, что-то убирает, формирует круг дифференциального диагноза. И потом потихонечку приходит к одному диагнозу, который является верным.

— Сейчас вы тоже продолжаете практиковать?

— Совсем немного. В основном я сейчас ушел на университетскую работу. Очень редко меня просят, привлекают куда-нибудь.

— На сложные случаи?

— Консультации, работа с биоматериалом, судебная [работа] и так далее. В университете у нас также есть биоматериалы, такие же тела, те же примерно вопросы решаем. Причем сфера деятельности даже больше — от изготовления анатомических препаратов до судебно-медицинских вопросов. Фактически род деятельностей я не поменял — так, в некоторой степени.

Напомним, Вячеслав Яиков был не единственным убийцей, избежавшим наказания из-за невменяемости. Больше 20 лет назад обезумевший милиционер Александр Чоботов устроил на улице в Челябинске беспричинную стрельбу, в результате которой погибли ни в чем не повинные люди — беременная женщина и юная влюбленная пара. Мы вспомнили вместе с очевидцами шокирующие события 2001 года и разобрались с экспертами, как и почему признание невменяемым (не) освобождает убийцу от наказания.