«После Донбасса год лежал на диване»: история уральского разведчика, который ушел в никуда и пришел, куда надо

Алексей говорит: «Мне повезло, на Донбассе я попал в разведку. Дронов тогда еще почти не было, так что нас особо не замечали. И стрелять кому-то прямо в лоб мне не приходилось. Но потом, когда вернулся, я каялся, конечно». Я спрашиваю, за что же тогда ты каялся? Он отвечает: «Ты даешь координаты, туда бьет артиллерия, гибнут люди. Я потом понял, что это такие же люди, как я сам. Какие бы нехорошие они не были, у них дети, семьи, их тоже кто-то ждет. Я тогда сказал: "Хватит, это не моя битва". Я не за этим ехал».

Так осенью 2015 года Алексей вернулся в родной Озёрск и следующий год провел дома, с мамой. Говорит: «Пролежал на диване». Пил? Нет, не пил, просто не было сил и желания что-то делать. Посттравматическое стрессовое расстройство? Тоже нет.

— Понимаешь, в Донбассе тогда была вольница, всё делали, что хотели. Ты ездишь, где хочешь, у тебя оружие, это сильно влияет. Потом ты возвращаешься, здесь другая жизнь. Маме моей говорили: «Посмотри, здоровый лоб у тебя на шее сидит, лучше бы работать пошел». А мать отвечала: «Пусть сидит, на тарелку супа я ему заработаю. Главное, вернулся, живой, здоровый, а работать пойдет — пить начнет».

Через год началась странная часть истории: Алексею стали сниться сны. В этих снах голос говорил ему что-то вроде: «Встань и иди».

— Это отчетливый голос был, а я не понимал: зачем идти, куда идти? — вспоминает он. — Я вообще хотел уже в дурку сдаваться, но потом подумал, что там меня накачают таблетками и выдадут волчий билет.

В монахи Алексей хотел уйти еще до поездки в Донбасс: личная жизнь тогда у него не складывалась, работа не привлекала, хотя он был мастером на все руки, занимался установкой окон и дверей. А в 2017 году стало очевидно, что пора действовать, и в мае он вышел из дома с двумя рюкзаками и добрел до соседнего Кыштыма примерно в 10 км от Озёрска.

Там совершенно случайно (а для верующих случайностей нет) у дверей закрытого храма его встретил батюшка, выслушал историю и дал совет. Алексей тогда хотел пойти пешком по мужским монастырям и осесть в одном из них, батюшка наметил ему маршрут через Касли и далее. Между прочим он упомянул церковь в Булзи, которую тогда восстанавливали матушка Феодосия и ее помощники.

Тут немного отвлечемся от истории Алексея и отмотаем время на несколько лет назад. В 2012 году мы как-то поехали на тест-драйв и зарулили в Булзи, где увидели печальное, хотя и по-своему колоритное зрелище: с полуразрушенной церкви словно содрали кожу. В жаркий день внутри отдыхали коровы, на стенах виднелись следы старых фресок. Церковь стояла на пригорке, и ее красная плоть была хорошо заметна с дороги.

Через семь лет, в 2019 году, во время тест-драйва я заехал в Булзи и не узнал церковь. Я слышал, что ее вроде бы хотели восстанавливать, но одно дело хотение, другое — результат.

Тогда я и познакомился с Алексеем. Он сказал, что помогает восстанавливать храм, позволил мне зайти внутрь, мы перекинулись парой слов. В тот день я хотел увидеться и с матушкой Феодосией, но она оказалась в городе. Я был наслышан о ней от коллег, потому что раньше Ольга Новгородцева работала в пресс-службе МЧС, и многие журналисты помнили ее по той, мирской жизни. В 2013 году она в одиночку приехала восстанавливать храм, получив соответствующее послушание, и вот результат.

Если уж быть до конца откровенным, я хотел познакомиться с матушкой Феодосией, но и боялся тоже. На фотографиях черная монахиня выглядела очень строгой, а я к тому же не крещеный и путаюсь в церковной терминологии. В нынешней поездке мой компаньон Таня сказала:

— Да ты что, с ней очень легко общаться, вы поладите.

И тут она не ошиблась.

Я спросил матушку Феодосию, что ей сказал Алексей, когда появился у храма в мае 2017 года?

— Он пришел, очень устал, у него было два рюкзака, вот так — спереди и сзади, — показывает она. — Попросился переночевать, я говорю: «Конечно». А сама думаю, что послезавтра должны привезти двадцать тонн цемента в мешках по пятьдесят килограммов, а разгружать некому. (Смеётся.) А потом думаю, что же он, один-то не разгрузит. Что делать? Непонятно.

Алексей пришел в Булзи, думая через день-два идти дальше, ведь он направлялся в мужской монастырь, а при церкви Покрова Пресвятой Богородицы образовалась женская община во главе с матушкой Феодосией. Но те мешки с цементом имели судьбоносное значение. Нет, разгружать их в одиночку Алексею не пришлось. В день прибытия груза в храм по случаю приехал священник с пятеркой добрых молодцев, которых вместе с Алексеем и снарядили на разгрузку (в церкви есть история про знаки судьбы, точнее, дымок, который заранее указал на икону и предрешил успех цементной спецоперации). Впрочем, Алексей всё равно изрядно перетрудился в тот день:

— Я же год почти не вставал с дивана, а тут длинный переход, а потом этот цемент, в общем, у меня начались проблемы с ногами, ногти слезли вообще. Я на следующий день ходить не мог.

— Вот, Бог сказал тебе: оставайся, ты уже пришел, — смеется матушка.

Я спрашиваю матушку Феодосию, какова была ее первая мысль после приезда в Булзи, ведь в 2013 году храм был в том же виде, как на фото с коровами. Она признаётся, что сначала у нее был шок и полное непонимание, с чего начинать. Митрополит говорил ей: «Твое дело — молиться». И еще искать деньги на восстановление храма. «Не для себя просишь», — наставлял он.

— Но мне всё равно было сложно. Я никогда ни у кого не просила взаймы, а тут нужно было ходить и собирать на храм, мне это не близко, — вспоминает она. — Люди боялись меня: ходит по улицам черная монахиня. У них суеверия. Часто и в дом не пускали. И как-то ночью мне пришла в голову мысль: я встала и начала выписывать одноклассников, одногруппников, друзей, коллег по МЧС, в общем всех, с кем мы когда-то пересекались. Набралось человек 200. И я стала писать им письма и звонить. Кто-то помогал, кто-то нет, на письма ответов не было вообще, наверное, они и не дошли. Но главное не это. Как только мы начали, деньги стали приходить оттуда, откуда мы и не ждали. Вот в этом главный урок был. Наш метод — соработничество. Главное — начни дело, а Бог пошлет тебе нужных людей на помощь.

Мне вспоминается камень на Поклонной горе Карабаша, на котором высечено: «Делай дела для Бога, а Бог сделает твои дела».

На первые деньги матушка купила простейшие инструменты, лопаты, носилки. Для нее было важно, чтобы дело, казавшееся неподъемным, сдвинулось с мертвой точки. Жила она в первый год в старой избе без воды и отопления, но, привычная к походам, легко переносила такой быт.

Алексей еще некоторое время рассматривал Булзи как недолгое пристанище, ведь он шел в мужской монастырь. Но постепенно оформилась мысль, что монахом он быть не хочет. Он был крещеным и помнил от бабушки «Отче наш», но в остальном о церкви знал мало. Пожив рядом с монахинями, он понял, что полностью отрекаться от мирского и вставать в пять утра не готов, однако же и уходить не хотелось. Он остался на правах трудника, помощника, ответственного за хозчасть.

Погрузиться в церковную жизнь ему удалось не сразу: поначалу во время служб с ним обязательно что-нибудь случалось, то живот заболит, то дело срочное появится.

— Были такие разговоры: мол, что это у вас Алексей там околачивается, на службы не ходит, кто он вообще такой, — рассказывает он. — А матушка им отвечала: «Не надо его заставлять. Он должен сам прийти. У него должно созреть это желание внутри». И так постепенно я пришел к этому, впервые в жизни принес покаяние.

И это, по его словам, преобразило жизнь.

— Не знаю, с чем сравнить это чувство: будто всю жизнь ходил с тяжеленным мешком на спине и вдруг его сбросил, — описывает свои ощущения Алексей, а я вспоминаю про символичные мешки с цементом, с которых началась его история в селе Булзи.

Зарплату Алексей не получает. Говорит, ему дают небольшие деньги на сотовую связь и трусы-носки, в остальном он здесь на добровольных началах. И в Донбасс поехал так же, без корысти в уме.

— Наслушался телевизора, что там запрещают людям говорить на русском языке, притесняют их, — вспоминает он. — Во мне всё взыграло, как же так? У меня был товарищ, который прошел Чечню, и как-то мы с ним разговорились, что, мол, я бы поехал туда. А через какое-то время он мне звонит и говорит: «Смотри, есть возможность, поедешь добровольцем?» А раз уж я заявлял такое, мы поехали с ним прямо в Донецк и попали в разведку.

В Донбассе Алексей провел полгода, но стал всё острее понимать, что это «не его война».

— Я увидел, что идет борьба, которой я уже не понимаю, предлагали вписаться в какие-то схемы, я сказал: «Нет, не хочу, я не за этим сюда ехал», — добавляет он.

Он не скрывает, что и Донбасс, и желание уйти в монахи во многом обусловлено его неспособностью влиться в эту жизнь.

— Я приехал и понимал, что можно собрать бригаду и заниматься отделкой квартир, но тогда я должен найти людей и заставить их работать вместо себя, а мне это не нравилось, — объясняет он.

Так, очень постепенно, Алексей стал обживаться в Булзи. С помощью матушки Феодосии получил участок с заброшенным домом на берегу реки Синара с видом на храм. Здесь поставил маленький сруб, состоящий из одной небольшой комнаты, четверть которой занимает двуспальная кровать. У Алексея есть невеста, поэтому он планирует расширяться: строит по соседству дом из блоков, которые когда-то были гаражами. Они подлежали сносу, и материалы передали матушке Феодосии за самовывоз.

Я спрашиваю, как ему живется в общине с пятью монахинями и еще несколькими рабочими.

— Мы одна семья, — говорит он и зовет меня на обед.

Семья ест за двумя большими столами. Еда мне весьма понравилась: на первое был гибрид ухи и щей, на второе — отличный плов. Пока стучали ложками, кто-то, смеясь, сказал:

— А мне сегодня приснилось, что я у коровы роды принимал.

— А ты когда-нибудь принимал? — уточняет матушка весело.

— Да, было... Фу-у.

Смех.

При церкви живут несколько монахинь, но это не монастырь. Иначе появляется слишком много бюрократии, объясняют нам. Матушка называет это общиной, куда люди приходят, а иногда и уходят: невольников здесь нет.

Место мне показалось живым. Живым в том смысле, что здесь что-то делается правильно, и люди сюда тянутся. Возможно, успех строительства во многом связан с особой демократичностью матушки Феодосии, которая оставляет людям пространство для собственных суждений, ошибок и привычек. Здесь не чувствуешь высокомерия «посвященных», которое иногда исходит от людей, увлеченных верой.

Но относительная вольность местного уклада идет рука об руку с типично крестьянской деловитостью, без дела тут не сидят. Уже за обедом намечается список занятий на вторую половину дня. Сама Феодосия вникает во всё: и в укладку деревянных планок на полу, и в ремонт окон. Долгое время церковь не была газифицирована, но после прошлогоднего визита губернатора Алексея Текслера вопрос быстро решился. Теперь службы могут идти круглый год.

Отношения с местными жителями Булзей довольно сложные. Алексей говорит, что есть десяток семей, которые относятся к общине доброжелательно и при случае помогают. Но есть и те, кто считает церковников возмутителями спокойствия и почти захватчиками. Я удивляюсь: почему так? Не завод же построили, церковь.

— Не знаю, наверное, потому что мы ведем непонятный для них образ жизни, не пьем, не дебоширим, — предполагает Алексей. — Если бы мы с ними пили, они бы нас уважали. Но многие нормально относятся, если я приду, попрошу что-то, они не откажут. В основном те, кто сам живет хорошо, нас понимают.

Таня, мой компаньон в этой поездке, еще по пути в Булзи задается вопросом, почему матушка не является игуменьей монастыря: она назначена старшей сестрой монашеской общины (напомним, монастыря в Булзи нет). Но в нашем ведь понимании, если ты «инвестировал» во что-то, то сделал это ради будущих прибылей, то есть должен стремиться к статусу. Сама Феодосия отвечает так:

— Часто к нам приезжают и говорят: «Ой, какое большое дело вы сделали». Не надо. Это действует на душу, за этим надо следить. Тут нет ничего нашего. Это делается не для себя, для людей, для Бога. Я митрополиту так и сказала: «Вот, церковь восстановлена, примите, пусть служит людям».

Я вдруг понимаю, что она действительно не смотрит на храм в Булзи как на свое пристанище. Ее мысли уже с храмом Симеона Верхотурского, тоже разрушенным, что находится поблизости. Мы даже попытались доехать туда с Алексеем, но тестовая машина оказалась не слишком проходимой: развернулись на трети пути.

И еще матушка Феодосия говорит: не нужно никого ставить в зависимость от себя, потому что это эгоизм. Зависимость всегда должна быть взаимной, двусторонней, не закрепощающей. Человеку нужно оставлять пространство для того, чтобы оставаться самодостаточным. Так по крайней мере я воспринял ее философию, которая, кажется, хорошо работает в Булзи. А с другой стороны, если действительно матушка Феодосия уйдет на новое место, оставшихся здесь ждет испытание. Им придется подтвердить, что они могут продолжать, но именно этому матушка и учит их.

— Я пришла к религии, когда умерли родители, и я нашла у мамы в книге переписанные молитвы: это было еще в 1990 году, — говорит матушка, которая постриглась в монахини 20 лет спустя. — Я искала ответ на самый главный вопрос: что такое смерть. И когда нашла ответ, что смерти нет, успокоилась.

А мы с Таней по пути обратно заезжаем в Багаряк: ещё одно известное село, где в ту поездку 2012 года мы также посмотрели разрушенный храм. Сейчас он стоит в лесах, но, кажется, мало что изменилось, даже знакомая дыра в потолке на месте. Просто этому храму не повезло найти своего человека. А в жизни это иногда самое важное: найти своих.

Рассказы о жизни на Урале собраны у нас в рубрику «Репортаж из глубинки». Например, недалеко от Булзи есть родовое поселение «Большая медведица», и там тоже очень интересная атмосфера. А еще почитайте про Карабаш образца 2023 года: его не узнать. А чуть раньше мы делали материал про родной город Алексея, Озёрск, самый засекреченный в Челябинской области.